Несколько центральных газет, словно соревнуясь друг с другом, в последние месяцы публикуют сенсационные сообщения об открытии американских ученых: “Обезьяна заговорила”. Журналистам, стремящимся побаловать читателей горячими новостями, невдомек, что этой “сенсации” не один десяток лет. Просто на информационных лентах появилось очередное сообщение об экспериментах, которые проводятся в рамках научного проекта, начатого в середине шестидесятых. Эти работы с переменным успехом ведутся по сей день, иногда поражая мир невероятными открытиями, которые при внимательном рассмотрении оказываются иллюзиями, порождающими больше вопросов, чем ответов.

Однако все новые и новые “сенсации” всякий раз потрясают не обремененные научными знаниями умы широкой общественности. Вот и на сей раз не обошлось без того, чтобы устроить некий социально-правовой фарс, причем, как водится, с самыми благими и серьезными намерениями. На Западе ширится теперь кампания за предоставление шимпанзе, орангутанам и гориллам... гражданских прав! Организаторы кампании настаивают на том, что у этих обезьян должны быть законодательные гарантии, что с ними не будут обращаться жестоко и унизительно, не станут использовать в “бесчеловечных” экспериментах. Ведь обезьяны, как якобы свидетельствуют научные данные, все понимают и обладают многими человеческими качествами. Например, чувством собственного достоинства.

Американский зоопсихолог Роджер Фоутс свою статью в одном из последних номеров журнала Psychology Today недвусмысленно озаглавил “Мой лучший друг – шимпанзе”. А может быть, он по-своему прав, описывая в сентиментальных тонах свои трогательные отношения со зверем, который “почти как человек”, а то и “совсем как человек”? Может, и, правда, стоит повнимательнее присмотреться к нашим “младшим братьям по разуму” и даже чему-то у них научиться?

Сама по себе эта идея не нова. Исследования поведения животных, в том числе высших обезьян, ведутся много лет. Зачем? Пожалуй, даже не столько затем, чтобы понять их, скорее – самих себя. Мы никогда не поймем до конца человека, если не будем рассматривать его как звено в цепи живых организмов. Но тут для научного анализа наиболее важны не столько поведенческие параллели, сколько сугубо человеческая специфика, которую легче всего познать в сравнении. Правда, при этом существует опасность скатиться к позиции, известной как антропоморфизм, то есть начать трактовать поведение животного по аналогии с человеческим, игнорируя принципиальные различия. Похоже, именно это и происходит сегодня с “политкорректными” американцами. Однако разберемся по порядку, что же все-таки удалось установить на самом деле.

21 июня 1966 года супруги Роберт и Беатрис Гарднер начали в университете штата Невада замечательный эксперимент. Они поставили перед собой задачу научить обезьяну человеческим формам общения. Объектом приложения их “педагогических” усилий стала шимпанзе Уошо.

Попытки такого рода предпринимались задолго до супругов Гарднер, однако именно этим американским психологам удалось за счет принципиально нового подхода впервые добиться в этом начинании определенных успехов.

Еще в 1916 году английский исследователь В.Фернесс, пытавшийся обучить орангутана английскому языку, писал: “Кажется почти невероятным, что в мозге животных, столь похожих на нас физически, отсутствует элементарный речевой центр, который нуждался бы только в развитии. Я предпринял серьезные попытки в этом направлении и все еще не прекращаю их, но не могу сказать, что результаты обнадеживают”.

В 30-е годы психологи, супруги Кэллог, воспитывали в домашних условиях шимпанзе по кличке Гуа, который рос вместе с их маленьким сыном Дональдом. (Подобную попытку, хотя и не столь впечатляющую, поскольку обезьяна и дитя воспитывались не совместно, предприняла в нашей стране Н.Ладыгина-Котс.) Они обнаружили, что в отличие от человеческого ребенка у шимпанзе отсутствовали разнообразные “гуления” и лепет. Уинтроп Кэллог считал, что раз большое влияние на формирование общения оказывают начальные стадии развития, то в этот период, вероятно, психику и коммуникацию шимпанзе можно модифицировать в нужном направлении, “очеловечивая” животное. Увы, на практике медаль опыта повернулась к Кэллогам обратной стороной – шимпанзе Гуа начал влиять на поведение их сына. У мальчика, который дни напролет играл с Гуа, задерживалось развитие речи – усевшись за обеденный стол, он кричал, как шимпанзе, при виде пищи и даже обгрызал кору с деревьев... Опыт пришлось прекратить, Гуа отправили в зоопарк.

Казалось, последнюю точку поставили опыты Кейта и Кэтрин Хейес. Воспитывая в семье самочку-шимпанзе Вики, все, чего они смогли добиться, это научить Вики “произносить” несколько простых слов: “мама”, “папа”, “чашка”, “вверх” (по-английски едва различимых на слух: “mom”, “pap”, “cup”, “up”).

Но Вики сама изобрела незвуковые способы доводить до приемных родителей свои желания. Чтобы покататься на автомобиле, она приносила карточку с изображением машины. Когда люди устали от слишком частых поездок и спрятали карточки с автомашинами, Вики принялась вырывать рисунки автомобилей из журналов и книг и предъявляла их в качестве “билетов на проезд”.

Просматривая фильмы о Вики, Роберт и Беатрис Гарднер пришли к мысли: а что если шимпанзе обучить языку жестов, которым пользуются глухонемые? Так и возник “проект Уошо”. Как бывает почти со всякой интересной идеей, она приходила в головы исследователей и раньше: в Советском Союзе, в харьковском зоопарке, еще на рубеже 30-40-х годов Л.Уланова пыталась обучать макаку-резуса жестам, обозначающим различные виды пищи. Война оборвала этот опыт.

А вот Уошо вскоре и правда “заговорила”. Сперва это были отдельные знаки, а потом и сочетания. Она выучилась строить, например, такие высказывания: “достать одеяло”, “еще фрукт”. Затем подоспели результаты опытов, которые проводил психолог Дэвид Примак. Он взял за основу языка не жесты, а систему фишек, размещенных на магнитной доске. Тренировка начиналась с того, что обезьяну обучали прикреплять на доску символ, за что она получала обозначенное символом лакомство. Постепенно шимпанзе Сара научилась составлять фразы типа: “Если Сара взять яблоко, то Мэри дать Сара банан”. Похоже было, что она понимала замещающую природу символа, когда описывала жетон “яблоко”, отличавшийся от реального яблока цветом и формой, знаками-прилагательными “красный” и “круглый”. Выбрав момент, Сара похищала фишки и в одиночестве проигрывала варианты предложений. Было над чем задуматься.

Под впечатлением этих работ Дуэйн Румбо и его сотрудники начали диалог с шимпанзе посредством компьютера. (Кстати, последняя газетная сенсация на эту тему инициирована его супругой – Сью Сэвидж-Румбо.) В комнате обезьяны помещалась панель ЭВМ, на клавишах которой были нарисованы лексиграммы (значки-обозначения действий и разных видов пищи или других поощрений, от щекотки до кинофильма: обезьяны, совсем как люди, приходят от того и другого в одинаковый восторг). Компьютер запоминал каждое предложение шимпанзе (например, последовательное нажатие клавиш: “пожалуйста”, “машина”, “показать”, “кино”) и “выполнял” просьбу, лишь когда она соответствовала “грамматике” – узаконенному порядку нажатий. Результаты оказались поразительными. Молодым шимпанзе Шерману и Остину удалось даже провести диалог через компьютер. Шерман, в комнате которого лежали инструменты, получал сигнал от Остина, находившегося в соседней комнате (у него не было инструментов, зато был закрытый ящик с пищей), передать определенный инструмент. Остин открывал с помощью этого инструмента ящик и делился добычей со своим собеседником. Румбо считал, что компьютер, который позволяет точно вычислить долю “речи” в хаосе случайных нажатий, объективнее, чем киносъемка жестового разговора обезьяны с человеком.

Надо сказать, что волна “языковых” проектов вызвала скептическую реакцию со стороны многих лингвистов и психологов. Объяснить это можно тем, что большинство из них в ту пору под влиянием теории психолингвиста Ноэма Хомского считали, что языковая способность человека задана в его генах и подобно физиологическому органу вырастает постепенно, по записанной в генах программе.

Некоторые критики обрушили на зоопсихологов убийственные аргументы: сравнивали обезьяний язык с человеческим, литературным – результатом тысячелетий исторического развития. Другие подошли к этому вопросу осторожнее. Например, Эрик Леннеберг предложил доказать на примере, что шимпанзе могут разговаривать. То, что обезьяны “называют” отдельные предметы, еще ни о чем не говорит, полагал Леннеберг. Обычный условный рефлекс, на который способны и собаки, и голуби. Вот если, скажем, обезьяна правильно расшифрует команду “Положить сумку и тарелку в ведро” (то есть поймет, что союз “и” относится к сумке и тарелке, а предлог “в” – к ведру), то можно говорить о каких-то зачатках языковых способностей.

Это, однако, была единственная практическая рекомендация со стороны критиков. Неконструктивный скептицизм лингвистов породил ответную реакцию зоопсихологов. Так, профессор Колумбийского университета Герберт Террейс бросил вызов теории “врожденной языковой компетенции” Ноэма Хомского. В 1973 году Террейс начал проект, героем которого стал шимпанзе с ироническим именем Ним Шимпский. “Я выбрал это имя, – писал Террейс, – в честь известного лингвиста, отстаивающего тезис о врожденности человеческого языка. Конечно, в глубине души я осознавал эффект, который мог возникнуть, случись Ниму в действительности создавать предложения”. Полный оптимистических надежд, Террейс поместил обезьяну в лабораторию и начал интенсивные занятия с помощью глухонемых тренеров.

1979 год стал для участников языковых проектов с антропоидами годом идейного раскола. Его началом послужило “отступничество” Террейса. Разбираясь в видеозаписях жестикулирующего шимпанзе, он обратил внимание на жестовую речь обучающего человека. И тут открылось, что Ним в своих ответах повторяет большинство знаков, которые перед этим встречались во “фразе” тренера. Это прозвучало как гром среди ясного неба. Обезьяны не общаются с человеком, а просто “обезьянничают”! Обнаружив, что чем больше она подражает человеку, тем скорее получает лакомство, и вставляя подходящие для всех случаев жесты “Ним” и “мне”, обезьяна фактически говорит по подсказке и создает впечатление диалога.

Предчувствуя, что ответственность за столь прозаичное объяснение может быть возложена на несовершенство его методики, Террейс проанализировал фильмы Гарднеров об Уошо и пришел к выводу, что Уошо тоже получала подсказку от своих учителей. Возмущенные Гарднеры не дали Террейсу разрешения использовать в своих докладах их материалы.

В мае 1980 года в нью-йоркском отеле “Рузвельт” состоялась конференция, проходившая под эгидой Академии наук. Приглашенные на нее иллюзионисты и дрессировщики поставили зоопсихологов в довольно неловкое положение. Из всех придирчиво рассмотренных фактов вытекал неутешительный вывод: лингвистические эксперименты с антропоидами можно разделить на две категории – прямая подделка фактов и неумышленный самообман. Гарднеры предусмотрительно отказались от участия в конференции.

Тем не менее впечатляющие эксперименты продолжаются по сей день, будоража умы обывателей, не знакомых с историей вопроса.

В рассказе Франца Кафки “Доклад академии” обезьяна, которая освоила человеческий язык, делает сообщение перед научным сообществом о своем чудесном превращении. В ХХ веке кое-где в известном смысле удалось “Кафку сделать былью”. Но говорящая обезьяна пока так и остается плодом художественного вымысла.

Более того, совершенно очевидно, что аналогия только метафора. Тут уместно вспомнить результаты, полученные уже упоминавшейся Н.Ладыгиной-Котс, опубликованные ею в книге “Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, эмоциях, играх, привычках и выразительных движениях” и так по сей день никем убедительно не опровергнутые. Наряду с тем, что Ладыгиной-Котс удалось показать некоторое сходство между психикой обезьяны и человека, определяемое единством развития жизни в процессе эволюции организмов, она тем не менее убедительно продемонстрировала отличия конкретно-чувственного мышления шимпанзе, основывающегося на использовании пространственно-временных связей, от абстрактного обобщенного мышления человека, вскрывающего причинно-следственные связи. Вывод: основные психические процессы человека и приматов качественно различны; эти различия определяются существованием человека в социуме, то есть качественно своеобразная психическая жизнь человека социальна по своему происхождению и по своей сущности.

Тем не менее некоторые научные данные, полученные в ходе опытов над животными, могут оказаться по-настоящему поучительны. Наверное, самый яркий пример – опыты Гарри Харлоу по воспитанию обезьянок с помощью “суррогатной матери”, позволившие по-новому оценить механизмы формирования эмоциональной привязанности. Сегодня этот эксперимент, наводящий на весьма далекие от зоопсихологии размышления, описан во многих учебниках.

Согласно бытовавшему долгое время представлению, привязанность любого детеныша к матери обусловлена тем, что мать выступает источником удовлетворения потребности в пище. Харлоу решил проверить эту гипотезу путем подмены матери молодых обезьянок, содержавшихся с рождения в изоляции, двумя манекенами разного типа. Первый манекен представлял собой полый цилиндр, сделанный из железной проволоки и снабженный соской; сверху к цилиндру было прикреплено грубое подобие головы. Второй манекен был обтянут мягким плюшем и снабжен обогревающим устройством, которое поддерживало температуру, близкую к температуре тела. Исследователи измеряли время, проводимое детенышами на каждом из двух манекенов, а также их реакции по отношению к манекенам в новой, непривычной обстановке, порождающей беспокойство.

Результаты прямо противоречили традиционной гипотезе. Малыши привязывались исключительно к плюшевому манекену, а к проволочному подходили только для того, чтобы покормиться. Таким образом, становилось очевидно, что приятное чувство от соприкосновения с теплым предметом, даже если это только физический контакт, играет главную роль в формировании привязанности.

Самое резкое различие между детенышами, один из которых рос в контакте с плюшевым манекеном, а другой – с проволочным, касалось поведения в новой для них ситуации. Первый сравнительно быстро начинал исследовать обстановку, возвращаясь бегом к своей “матери” каждый раз, когда пугался чего-либо; второй же замирал и не мог сдвинуться с места ни на шаг. Контакт с теплым предметом, видимо, способствует выработке чувства безопасности и уменьшает стресс, возникающий в неожиданных ситуациях. У детеныша при “матери” из железной проволоки эмоциональное напряжение усиливалось с каждым днем.

Тем не менее воспитанники плюшевой “матери” никогда не могли сравняться по гармоничности своего поведения с малышами, воспитанными родной матерью. Многочисленные трудности проявились, в частности, при социальных контактах, в которых пришлось впоследствии участвовать детенышам, выросшим в изоляции. Сильно затрудненными оказались отношения с другими молодыми обезьянками, в особенности с половыми партнерами, а самки не умели “нормально” обращаться со своими детенышами.

...Иной раз среди детей видишь выращенных “проволочной” или “плюшевой” мамой. И всегда узнаешь ребенка настоящей мамы...